длиною в два пальца, и этими
трезубцами тыкают жареных гусей за столом, словно руки их для этого
нехороши.
О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали ни о чем
ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам. Но в глубине
души, как и отмечал Арфарра, они полагали несправедливым, что люди ленивые
и даже знающие грамоту ходят в шелках, расшитых пурпурными фениксами, и
пьют из кувшинов с прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные не
имеют где преклонить головы.
Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру.
В это время в палатку вошла жена его, Идари. Женщина обняла его и
заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания, потому что для
нее Киссур был всегда король и государь. Потом она увидела, что Киссур
лежит, не шевелясь, перестала радоваться и спросила:
- Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем?
Киссур перевернулся и сказал:
- Странное это дело, если человек взял в руки меч, чтоб спасти
государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из государства
живой кусок.
Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря, это она
подсказала Сушеному Финику многое в его речи. Но от слов Киссура она
побледнела и сказала:
- Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому что этим
ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час.
Через час все войско собралось к палатке полководца. Это была
роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных колышках. Число
комнат в ней изменялось по мере надобности, а вход был под большим навесом
с юга. Командиры подошли к навесу и увидели, что на пороге сидит жена
полководца со своим сосунком и с черным рысенком. Сосунка увидели все, а
черного рысенка увидели лишь самые проницательные.
Сушеный Финик с командирами хотел пройти внутрь, но тут женщина
спросила его:
- Ты зачем идешь?
- И, бисова дочка! Ты ж знаешь, - добродушно возразил Сушеный Финик.
Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то большое,
мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось ему в лицо. Финик,
ахнув, схватился за нос и почуял на носе царапины от когтей. "Экий бабий
ум, - подумал Сушеный Финик, - сегодня у нее на уме, а завтра - другое."
В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и сказала:
- Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, - я ведь лечила ваши
раны и штопала ваши рубашки, - как бы моему слову раны не проснулись
вновь! Я - честная женщина и я верна своему мужу. И если б я изменила
своему мужу, и этот ребенок был бы не от него, то я была бы не честной
женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу: этот ребенок вырастет и станет
играть с товарищем, а товарищ скажет ему: "б... сын". И он придет ко мне и
спросит: "Правда ли я сын блудницы?" А я отвечу, - "Увы, правда, потому
что я - честная женщина, но отец твой поступил как б... и изменил своему
господину.". И мой сын спросил: "А где же мой отец, и что было потом?" и я
отвечу: "Потом твой отец умер от срама и греха, а те люди, что заставили
его осрамиться, стали пожирать друг друга, вместо того, чтобы добывать
себе славу под его началом".
Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула его в руки Сушеному
Финику, а тот с перепугу взял сосунка.
Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира:
- Так вот, - прежде чем ты войдешь в палатку моего мужа, чтобы
сделать из него б..., расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому что это
будет лучше для него.
Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не рисковала,
потому что это был бы не первый ребеночек,
