залогом его
спасения, если не сделать это, процветание государства станет залогом его
погибели.
Арфарра помолчал и прибавил:
- Я устал. Подпиши договор и иди.
Киссур взял со стола бумагу, на которую указал Арфарра. Это был тот
самый договор с Ханалаем, который он отказался подписывать неделю назад.
Согласно ему Ханалай оставался единоличным главой провинции, а колдун и
самозванец, яшмовый араван, соблазнивший людей на мятеж, выдавался в
столицу для казни.
- Я знаю этого человека, - сказал Киссур, - этот человек никогда не
называл себя вашим именем и никогда не проповедовал мятежа. Это позор,
если его повесят вместо подлинных мятежников!
- Подпиши указ, мальчишка! Ты не будешь воевать с Харайном этой
зимой! Ты будешь воевать с Харайном тогда, когда у меня наберется
достаточно пушек! Ты будешь воевать не с помощью варваров, а помощью
инженеров!
Киссур встал.
- Сначала, - сказал он, - вы убили моего отца. Потом вы убили мою
мечту о том, как должно быть устроено государство. Теперь вы убиваете мою
мечту о том, как должно быть устроено войско. Сначала вы доказали мне, что
лучше, если чиновники берут взятки. Теперь вы доказываете мне, что лучше,
если воины будут как женщины...
- Ты подпишешь или нет, - рассердился из подушек Арфарра.
Киссур закусил губу, подписал указ и выскочил вон.
У дверей в сад Киссура встретил Сушеный Финик, один из лучших его
командиров, и человек, в котором храбрости было больше, чем добродетели.
- Я поспорил с Ханадаром, - сказал Сушеный Финик, - на тысячу
золотых, что ты не подпишешь указа.
- Ты проиграл, - сказал Киссур.
- Этот человек, - сказал Сушеный Финик, - что он тебе такое
наговорил? Или ты думаешь, он действительно хочет мира? Он хочет
понаделать пушек, которые отнимут у нас славу и добычу, и завоевать
Харайн, воюя скорее чернилами, чем мечами! Разве можно назвать
справедливой войну, в которой полководец не рискует своей головой?
- Эту войну нельзя назвать справедливой, - сказал Киссур, - а
все-таки ты проиграл тысячу золотых.
- Эй, - сказал Сушеный Финик, - ты куда?
Но Киссур уже разбежался и перепрыгнул через забор. Сушеный Финик
сиганул за ним, повертел головой - Киссура не было видно, только прачки
колотили вальками белье у вздувшегося канала... "Верно, не хочет
показываться на глаза свите после такого указа", - рассудил Сушеный Финик
и пошел к воротам.
А Киссур перескочил пару оград и вышел задами на грязную городскую
улицу. Вечерело. Кое-где белеными стенами торчали кучки рыхлого снега, и в
воздухе, ослепительно свежем после душных покоев Арфарры, разлилось
какое-то весеннее просветление, и предчувствие войны - веселой летней
охоты на мятежников.
Пересекая грязный канал, Киссур на мгновение остановился и кинул в
воду кинжал с белым молочным клинком и золотой рукоятью.
Киссур шел довольно долго, пока не оказался в нижнем городе. Мимо
пронесли паланкин с закрытым верхом, и Киссур вспомнил, что сегодня -
праздник у Чареники; ах, если б явиться домой под утро, с тем, чтобы
первая его жена не смогла уехать любезничать при фейерверках и накрытых
столах! Нет, это было невозможно. Тут мысль об угощении у Чареники
напомнила ему, что он голоден.
Слева от него мелькнула харчевня: толстая девка красила наружную
стену из летнего в зимний цвет. Киссур нагнул голову и прошел внутрь.
Харчевня была плохо освещена, и на занавеси напротив входа висели
закопченные бумажные боги. Богов было штук пятьдесят, и они выглядели
недовольными,
