казна стала - кредит.
Чтобы покрыть дефицит, Арфарра сделал то, что хотел сделать Нан: он
стал продавать государственные земли в частную собственность. Это была
одна победа, и вскоре за ней последовала другая: мятежник Ханалай отправил
к нему послов. Те самые богачи, которые толкнули его на мятеж, видя
скромную политику Арфарры, застеснялись своего неразумия, и теперь между
Арфаррой и Ханалаем ходили гонцы, ряженые контрабандистами.
Арфарра не забыл страшного урока, который преподал империи покойник
Андарз, подложив под дворцовую стену порох для фейерверков: он и сам
четверть века назад выкидывал похожие штуки. У Нана был целый выводок
молодых чиновников, сведущих в насилии над природой: под присмотром
Арфарры они продолжали мастерить всякую утварь для убийства. Некоторые из
ученых, собранных Арфаррой, имели доступ к материалам экспедиции,
давным-давно побывавшей на Западных островах. Арфарра также пытался
разузнать о событиях, связанных с мятежом Харсомы: множество людей было
арестовано, но с мягкостью, вошедшей у Арфарры в обычай, выпущено на
свободу.
Перед церемонией Плача о Хризантемах в столицу приехал некто Ханнак,
управляющий Айцара и доверенное лицо Ханалая. Он очень благодарил Арфарру
за разрешение привезти синюю землю из Чахара, потому что без синей земли
не получается хорошего фарфора, и его маленький заводик совсем от этого
зачах. Ханнак сказал:
- Поистине, наместник Ханалай не виноват в этом недоразумении! Вся
смута началась из-за этого проповедника, яшмового аравана! Когда этот
человек услышал, что вы стали первым министром, он испугался и подбил
народ на восстание! Что мог сделать наместник? Если бы он сопротивлялся,
его бы убили, как Фрасака: он решил примкнуть к мятежникам из одной только
надежды сорвать их планы!
Они поговорили еще немного, и сочинили набросок договора, согласно
которому Ханалай, в награду за верность государю, назначался единоличным
главой провинции; а колдун и самозванец, яшмовый араван, выдавался в
столицу для казни.
Вот они поговорили обо всем об этом, и Арфарра позвал чиновника
переписать документ. Это был славный чиновник, один из секретарей Нана, и
никаких иных провинностей, кроме того, что он ночами плакал о Нане, за ним
не водилось. Но Арфарра это дозволял, и даже построил в память Нана
часовню. Арфарра принял от этого чиновника переписанный документ и спросил
его:
- Как ты думаешь, подпишет Киссур эту бумагу или нет?
- Нет, - ответил чиновник, господин министр эту бумагу не подпишет.
- Что же он скажет?
- Он скажет: нечестное это дело, казнить невинного и щадить
виновного.
- А что он подумает?
- Он подумает: Арфарра все равно собирается воевать с Ханалаем, но
только не моими войсками, а своими инженерами. Пусть господин Арфарра
решает дела мира: а дела войны буду решать я.
И как маленький секретарь сказал, так оно и вышло.
Да, раны революции и мятежа понемногу зарастали, - и никто, кроме
самых доверенных лиц, не знал, чего это стоило Арфарре, и что скрывалось
за его неизменной улыбкой и неизменной работоспособностью.
Только ближайшие секретари знали, что среди ночи Арфарра иногда ронял
из рук бумаги и начинал биться в нервном припадке. Тогда бежали за врачом,
заворачивали министра в мокрые простыни, насильно укладывали в постель и
отворяли в душной, благовонной комнате окна.
Молодой секретарь садился рядом, министр постепенно успокаивался и
засыпал. Ему снился один и тот же сон: он играл с Клайдом Ванвейленом в
сто полей, и они никогда не могли доиграть до конца, потому
