и подняло тревогу.
Комендант варварской слободы Тун Железяка поднял тревогу, но, взойдя
на стену, увидел, что камнеметы и прочая оборонительная снасть испорчены
временем и жадными людьми, и сдался, утверждая, что сам пострадал от
кончины Восточной Компании и испортил оборону из любви к народу. Его
хотели арестовать, однако, за неимением надежной тюрьмы, повесили. После
этого в слободу ворвались какие-то оборванцы и поступили с ней как нельзя
хуже.
А через час после наступления эра торжествующего добра Шимана прошел
крытой дорогой в один из флигелей в глубине своего сада. Там, в окружении
нескольких девиц и кувшинов с вином сидел человек, скорее раздетый, чем
одетый, с крепким и красивым, словно корень имбиря, телом, с большими
серыми глазами и высоким лбом: это был сбежавший начальник парчовых
курток, Андарз.
- Вы не слишком пьяны? - спросил Шимана.
- А что? - откликнулся Андарз.
- Собор наш, - сказал Шимана, - сочиняет всеподданнейшую петицию
государю. Но как доставить ее во дворец? Почему бы вам не взять его
штурмом?
- Гм, - произнес Андарз и отпихнул от себя девицу, а глаза его из
светло-серых сделались почти голубыми, словно кто-то раздернул в них
шторки.
Было утро второго дня восстания, когда дверь камеры Нана раскрылась:
на пороге стоял Киссур. Нан лежал на подстилке. Встать или приподнять
голову он не счел нужным.
- Государь, - сказал Киссур, - ударил вас по лицу, и вы не осмелились
даже поднять руки, когда вас били. Я решил, что вы трус. Теперь я слышу,
что для того была другая причина. Так ли это?
Нан молчал.
- В городе бунт, - сказал Киссур. - Чернь требует вашей свободы.
Арфарра не хочет вас казнить, но если чернь ворвется во дворец, а это
весьма возможно, то я непременно повешу вас. Поскольку я слышал, что вы не
трус, я надеюсь, что вам не понадобится позорная смерть.
С этими словами Киссур вынул из рукава нож, а скорее, кинжал, со
вделанным в рукоять талисманом "рогатый дракон". Наклонился, положил
кинжал в ногах Нана и вышел вон.
Нан смотрел на кинжал. Глаза его сделались большие и задумчивые.
Киссур взял кинжал из тайника в дворцовом кабинете и отдал его Нану,
полагая, что павший фаворит очень привязан именно к этому клинку, если
хранил его рядом с важными бумагами, и что чужой клинок так же неудобен
человеку в последний миг жизни, как чужая лошадь или чужая женщина. Это
был тот самый кинжал, которому мудрые монахи их желтого монастыря придали
некоторые колдовские способности; который пропал у Нана при прогулке с
государем, учинил два-три чуда и был возвращен Нану Бьернссоном.
Нан повертел кинжал в руках. Это была слишком длинная вещь, чтобы
спрятать его в одежде узника. Нан убедился, что за ним не следят, и стал
курочить рукоять. Через пять минут он добыл из нее матовый брусок в
полтора пальца длиной. Нан щелкнул переключателем: брусок ожил и заморгал
зеленым глазком. В коридоре загремели шаги. Нан подоткнул изувеченный
кинжал под тюфяк, сунул туда же пистолет, и опустился на лежанку.
Дверь заскрипела, и на пороге показался комендант. Охранник нес за
ним поднос с чудным ужином: с курицей, облаченной в дивную шкурку
янтарного цвета, с мясом тонким и нежным, словно лепестки кувшинки, с
вином, вобравшим в себя нежный блеск осенних дней. Нан поспешно вскочил с
лежанки.
- Великий Вей! Что с вашей рукой? - вскричал в ужасе комендант.
Действительно, вскакивая, Нан ненароком распорол правую руку об
острый каменный выступ. Тут же послали за лекарем. Тот, всячески кланяясь,
перебинтовал руку узника.
