помним, проводил в архивах, а
на посиделках не бывал. И зря не бывал. Ибо, скажем прямо, если бы он на
этих посиделках бывал, то он и к Западным Землям поплыл бы на год раньше,
и вернулся бы героем, и сейчас был бы крупным чиновником, - может, даже
начальником Западных Земель.
Надобно сказать, что госпожа Архиза ханжой не была, однако на первое
место ставила интересы дела. Интересы дела требовали уважения к
общественному мнению, а общественное мнение полагало, что жене равно
необходимо и иметь любовников и говорить о добродетели, так же как мужу
равно необходимо брать взятки и говорить о справедливости.
Киссур, почувствовав, что любит Архизу, не знал, куда деться, потому
что Архиза была замужем и честной женщиной, и муж ее подарил Киссуру
жизнь. Он подумал, что если выдаст себя хоть нескромным взглядом, то
Архиза его тут же прогонит: а эта мысль была нестерпима. Он стал избегать
званых вечеров.
Архиза меж тем чувствовала в юноше некоторую дикость, но полагала
немыслимым целомудрие в человеке из окружения Харрады. Неужели этот
столичный чиновник даже в несчастии пренебрегал провинциалкой! Поначалу
она просто заигрывала с ним, но, видя холодность его, встревожилась.
Постепенно прихоть ее превратилась в опасение, что она уже слишком стара.
Она гляделась в зеркало, плакала, даже звала гадалку, и однажды сказала
самой себе: я думала - это последнее увлечение, а это - первая любовь.
Одного из управляющих госпожи Архизы звали отец Адуш. В молодости он
был мирским братом при монастыре Шакуника и одним из лучших тамошних
колдунов. Киссур немного сошелся с отцом Адушем. Он и не подозревал, что
этот человек - отец той черноволосой девочки, что всегда так быстро
приносила ему документы в Небесной Книге.
Осень Бьернссон провел в западном Хаддуне, зимой он ушел на юг, в
теплую Иниссу, а с началом весны его потянуло обратно в Харайн.
В пути, застеснявшись безделья, он прилепился к какой-то общине и
ходил с ними на поля. Он думал, что будет непривычен к огородной работе,
но работал сноровистей многих. Он оставался на земле еще полмесяца,
зачарованно следя, как лезут из земли ростки: и сами ростки, и письмена
трав и цветов были обыденным и дивным чудом. Ведь если человек строит дом
или лепит горшок, и ложится спать, то утром, проснувшись, находит
последний кирпич на том месте, где он его положил, а если человек растит
тыкву, польет ее и уходит спать, то, проснувшись, находит на тыкве вместо
десяти листочков - одиннадцать, и большой желтый цветок с усиками или
столбиком внутри. Разве ежедневное чудо перестает быть чудом?
Бьернссон был счастлив; ему не было дела до других, другим не было
дела до него. Он не боялся ничего потерять, потому что ничего не имел. Он
ночевал на сеновалах и под открытым небом; бывало, ученые чиновники
почтительно приглашали его потолковать о сущности человека. Он уклонялся:
- Как только мы употребляем термин "сущность", мы перестаем говорить
о сущности. Давайте лучше слушать, как говорят о ней звезды и облака.
Он питался подношениями и тем, что выставляют у придорожных камней,
как откуп домовым и разбойникам, разговаривал с крестьянами и часто
отдавал им то, что подавали ему. Раньше Бьернссон всю жизнь куда-то
торопился и спешил. Каждый день он давал себя клятву отдохнуть, но, едва
он принимался отдыхать, каждая минута отдыха казалась ему смертным грехом.
Теперь он был очень счастлив.
В первый раз он встревожился в середине лета. Он сидел в стогу с
косарями. Он помог им косить, пообедал с ними ячменной лепешкой и лохматой
травой,