государь Варназд, - если государь подписал
указ, не читая - значит, он бездельник, а если прочел и послал на каторгу
человека, который первым за триста лет поплыл за море - так он негодяй.
Киссур молчал.
- Скажи мне, Кешьярта, честно, - продолжал государь, - что ты думаешь
о государе?
Киссур молчал.
- Неужели ты им доволен?
- Друг мой, - проговорил Киссур. Вот если бы нас тут было не двое, а
трое, и один бы ушел, а мы бы принялись судачить о нем и поносить его в
его отсутствие, как бы это называлось?
- Это бы называлось - сплетня.
- Так вот, друг мой. Мне, может быть, и есть что сказать императору.
Только говорить такие вещи за глаза - это много хуже, чем злословить.
Потому что через слово, сказанное в лицо государю, можно и головы
лишиться, и мир изменить; а если сплетничать о государе за глаза, то от
этого ничего, кроме дурного, для страны не бывает.
Тут Киссур поднатужился и вытянул столб из половицы, как морковку из
земли. Сарай крякнул. Киссур соскоблил с себя веревки, словно гнилые
тыквенные плети, и вынул из сапога длинный кинжал. У кинжала была голова
птицы кобчик и четыре яшмовых глаза. Посереди двуострого лезвия шел
желобок для стока крови. Киссур разрезал на товарище веревки и сказал:
- Вот этим кинжалом шпионы империи убили моего отца в тот самый день,
когда последний король Варнарайна признал себя вассалом империи.
Юноши прокопали в крыше дыру, вылезли, перемахнули через стену
усадьбы и побежали через развалины монастыря к берегу. И тут, у поворота
дорожки, у старого тополя со страшными язвами рака на серебристой коре,
Варназд вдруг увидел человека. Тот был выше государя Варназда и выше
государя Иршахчана. На нем был зеленый шелковый паллий монаха-шакуника, и
плащ цвета облаков и туманов, затканный золотыми звездами. Глаза у него
были как два золотых котла.
- Щенок Касии, - сказал человек, - это тебе за меня и за моих друзей.
Человек взмахнул плащом, плащ взлетел вышел тополей и облаков,
золотые звезды посыпались тополиным пухом. Государь вскрикнул и схватился
за горло: астма!
Очнувшись, государь обнаружил, что лежит под позолоченной чашей,
украшенной мерцающими плодами и славословиями государю, и вода из этой
чаши течет ему за шиворот, а оттуда - в канавку. Четверо парней растянули
на земле Киссура, словно шкуру для просушки. Лицо Киссура было залито
кровью, и губы у него были словно у освежеванного хорька. Куда-то в кусты
за ноги волокли мертвого слугу.
- Что же ты не бросил этого припадочного, - спрашивал Харрада у
Киссура, - ты бы успел бежать!
Киссур не отвечал. Харрада схватил у слуги лук, намотал волосы
Киссура на конец лука и стал тыкать его лицом в сточную канаву.
- Собака, - закричал Киссур, выплевывая вонючий песок, - когда-нибудь
государь узнает всю правду и покарает продажных тварей!
Вокруг засмеялись. А Харрада присел на корточки, словно от ужаса, и
вдруг заорал, выкатив глазки:
- Ба! - я сам буду государем! Разве мало первых министров садилось на
трон? Отец говорил мне: из этого Варназда такой же государь, как из мухи -
жаркое! Он даже не читает до конца указов, которые подписывает!
Харрада был, конечно, сильно пьян: как можно говорить такое даже в
шутку?
- Позови стражу! - закричал государь.
- Ва! - сказал Харрада. Вы слышали: этот вор залез в мой дом, а когда
его поймали, стал говорить, будто первый министр непочтителен к государю.
Государь в ужасе закрыл глаза. Все вокруг: и ночной сад, и пьяный
хохот, и эта ваза, украшенная его личными вензелями, и холодная земля и
вода, казались ему
