видеться с этим человеком. Он
мучительно ясно представил, что все эти дни Нан опекал его, как больного
ребенка. Поняв же, император вызвал своего молочного брата, Ишима, и лично
продиктовал ему приказ об аресте Нана. Пусть господин Нан по крайней мере
отдаст себе отчет в том, кто чьей распоряжается судьбой.
Пришел еще чиновник, скребся. Государь затопал ногами: он хотел быть
один. Потом он понял, что все равно не один: кругом дворец, и каменные
звери, и статуя государя с крысиной мордой. Где можно быть одному? Что он,
мальчик, что ли?
На следующий день Шаваш выяснил: девушку звали Идари, и дед ее был
одним из известнейших книгочеев. Жила она в казенной шестидворке у Синих
Ворот с дедом, с матерью, с младшей сестрой и целым выводком тетушек.
Бедствовала семья изрядно и даже непонятно было, как уцелела, - отец
Идари, по имени Адуш, был другом Даттама и вместе с ним был арестован за
многознание и колдовство.
Шаваш запомнил адрес и, запершись, занялся своим платьем. Шаваш,
бывший побирушка, всегда одевался так, чтобы просителю было понятно: тут
придется подносить не "на тесьму и на бязь", а на "шелк и бархат". Видом
своим Шаваш остался доволен. В Небесной Книге, точно, сидели серьезные
юноши из лицеев и старички, располневшие от грусти... Но девушка в
кофточке с легкими рукавами подошла именно к нему. Потому что серьезные
юноши не могли позволить себе золотого шитья на обшлагах; потому что
серьезные юноши на скалывали бархатный плащ аметистовой застежкой; потому
что у серьезных юношей пальцы были в чернилах, а не в перстнях.
Дождавшись полудня и оставив Нану записку о том, что он ушел в
префектуру, Шаваш отправился к Синим Воротам.
Предместье бурлило и дышало: полуголые красильщики развешивали высоко
над улицей хлопающие полотнища, мимо Шаваша тащили коромысла с плодами и
фруктами, у зеленщика разгружали воз, полный капусты, и мясник поддувал
тушку козы, готовясь содрать с нее шкуру.
Молодой секретарь прошел под белой стеной с резной галереей раз,
другой, третий. Как они ни старался, он ничего не мог разглядеть за
ставнями, стыдливо, как ресницы, опущенными. Шаваш в досаде повернул
голову.
Улица была наводнена зеваками, мимо несли паланкин в форме розового
цветка. Лепестки цветка раздвинулись, девичья головка глянула на Шаваша.
Шаваш прижал руки к груди и поклонился: паланкин был казенный, со знаками
отличия министра финансов.
Тут вверху стукнула ставня, и кто-то опростал ведро с горячими
помоями прямо на бархатный плащ и ламасские кружева кафтана. Розовые
лепестки паланкина сдвинулись: внутри захихикали. Мясник перестал надувать
козу и захохотал. С резных галерей, из ставней, увитых голубыми и розовыми
ипомеями, высовывались любопытные женские лица. В беленой стене
шестидворки распахнулась дверь, из нее выскочила пожилая женщина,
всплеснула руками и закудахтала:
- Это племянница все, племянница, - громко и визгливо говорила она то
Шавашу, то зевакам. Затеяла мыть пол. Я ее так всегда и наставляла:
смотри, куда выливаешь воду, смотри!
Тут прибежала другая тетка, помоложе, в суконной синей паневе и
кофточке с рукавами, вышитыми мережкой, увидела изгаженный плащ и так и
села, помертвев, на порог. Муж ее, балбес, за всю жизнь не нажил такого
плаща. Ладно бы плаща! А вот второй год просишь бархату на
юбку-колокольчик, уже и Нита сшила себе такую юбку, и Дия, и в храм
показаться стыдно - то приласкаешь мужа, то прогонишь - а юбки все нет.
"Вот - шляются важные сынки - плакала уже в мыслях женщина, - теперь он
поднимает шум,
