– Не. Печенья.
Ахрозов распахнул дверцу шкафа и принялся рыться в поисках печенья. Но печенья в квартире не оказалось. Директор слишком привык питаться где придется, – или в столовой для инженеров, или в ресторане. Ахрозов прошел в спальню и нажал на интерком. Через минуту в дверях образовался охранник.
– Печенья принеси, – сказал Ахрозов.
Охранник оглядел ничего не выражающим взглядом Настю и исчез. Директор вернулся в кухню, опустился на крякнувший под ним стул и допил остатки коньяка.
За окном стремительно, как это бывает на юге, темнело. Вдоль дороги, бегущей по гребню озера, выстроилась во фрунт цепочка огней.
– А вы здесь совсем один живете? – спросила Настя.
– Да.
– А жена есть?
– Нет, – сказал Ахрозов, – жена сбежала.
Черные как ежевика глаза Насти удивленно расширились. Она нерешительно облизнула губки, не зная, задавать вопрос или нет. Ахрозов поглядел на нее и сказал:
– К режиссеру какомуто. В Питер.
– Почему в Питер?
– Не знаю. Она у меня всегда такая была… интересная, знаешь. Все Пастернак, да Бальмонт, да серебряный век… А тут я со своими железками. Она меня каждый вечер шпыняла: а ты, мол, знаешь, какие стихи Пастернак про осень написал?
– А какие?
– А фиг его знает… Она и сама не знала.
Ахрозов налил себе еще коньяка, разбавил его кокаколой и выпил. Коньяк и кокакола оба были коричневыми, и Настя не могла понять, сколько кокаколы было в стакане, а сколько спиртного.
– А этот… крутился… в кино обещал снять.
– Снял?
– Нет. Он вообще за наркотой приезжал… и ее на это дело посадил… уже в Питере.
– Она живая? – спросила вдруг Настя.
– Нет.
Настя тихо охнула.
– Зарезали ее два года назад. Она до шлюхи вокзальной докатилась. Так, труп не оченьто и опознали…
– И вы ее и не искали?
– Не искал. Думал – сама прибежит!
– А она?
– А она приезжала. В Таджикистан. А там уже никто не знал, где я…
Настя молчала.
Ахрозов уперся тяжелыми кулаками в стол, Настя заметила, как под черной фуфайкой перекатились тугие мускулы.
– Если она от меня к какомуто глисту ушла, так какой я после этого мужик, а? – спросил Ахрозов.
– А дети есть? – спросила Настя.
– Сын. В Кембридже. Нечего ему тут нашу вонь нюхать.
– А у меня будет много детей, – сказала Настя.
– Это сколько – много?
– У меня будет девочка, и мальчик, и еще девочка, и еще мальчик, – сказала Настя. – Вот. Чем больше, тем лучше. А ты совсем какойто несчастный.
– Почему?
– Так. Ни детей, ни жены. Одни шаровые мельницы.
– Я действительно не очень счастливый человек, Настя, – хрипло сказал Ахрозов.
Они замолчали. У Ахрозова в кармане неожиданно зазвенел второй недобитый телефон, директор дернулся, выключил и его. Потом наклонился к интеркому, рявкнул:
– Да где твое печенье?
– Дак в город поехали, Сергей Изольдович,; – растерянно доложил охранник, – нету печенья в доме.
– Чтоб через десять минут было, – сказал Ахрозов, – уволю к чертовой матери.
Настя сидела, опустив глаза. Про печенье она сказала просто так: не оченьто было ей и нужно это печенье, тем более чтобы отправлять за ним в город служебную машину.
– Так вы переодеватьсято будете? – сказала Настя.
– Потом, – сказал Ахрозов.
Он тяжело поднялся и достал из шкафа новую бутылку коньяка. Настя с некоторой тревогой следила, как граненый стакан снова наполняется янтарной жидкостью.
– Я Западный карьер тебе показывал? – спросил Ахрозов.
Настя на всякий случай кивнула.
– Я там человека убил. Посредника. Он у экскаваторщиков запчасти скупал.
Я заметил, что норма расхода долот – в два раза выше.