к Ахрозову сильно встревоженный. Несмотря на свои угрозы мэру, Денис понимал, что в чемто мэр был прав: Ахрозов вел себя в Павлогорске как фашистский оккупант r белорусской деревне. Несколько месяцев назад, когда на Сергея легла нелегкая задача расчистки авгиевых финансов, его тяжелый характер был скорее плюсом: Ахрозова просто панически боялись.
Не то сейчас. Ту же шахту им. Горького, – да разве посмел бы Фаттах так нагло кинуть AMК без согласия Анастаса? А Анастас разве осмелился бы на такую крутую подлость, если б Ахрозов не съездил его по роже? А вчерашний прораб, о котором доложил начальник охраны комбината? Легко бить прорабов, когда мэр свой и менты свои, а ежели сейчас Мансур заведет к этому прорабу прикормленного мусора, да и расколет прораба на иск?
В разгар промышленной войны тяжелый нрав Ахрозова превращался в безусловный минус. А снять его тоже было нельзя. Коней на переправе не меняют.
Впрочем, как бы сильно Денис не злился на Сергея, злость прошла сразу, как только он шагнул в комнату больного. Тот лежал навзничь в ворохе одеял, закрыв глаза, и из полуоткрытого его рта стекала струйка слюны. На столике возле постели стоял поднос с пузатым чайником. Денис в который раз отметил про себя нарочитую бедность обстановки.
– Господи, Сережа, что с тобой? – ужаснулся Денис.
– Отравился, – угрюмо сказал сидевший в углу водитель. Почемуто все его служащие были преданы Ахрозову пособачьи.
Ахрозов потянулся к чайнику. Денис поспешно налил ему обжигающечерный раствор в щербатую чашку.
– Это Горный, – сказал Ахрозов, выслушав рассказ про Дом Культуры и электроэнергетиков, – у него слишком большие обязательства перед ворами. Если он не вернет себе бизнес, его убъют.
– Мансур у Горного в доле?
– Это еще вопрос, кто у кого в доле.
Денис наклонился, поправляя одеяло Сережи, и заметил у ножки кровати двухлитровую опороженную бутылку «спрайта».
– И что ты предлагаешь делать? – спросил Денис. Ахрозов повернул к нему красное вспотевшее лицо.
– Так уже было, – сказал Ахрозов, – понимаешь, Денис, у меня так уже было. В Оренбурге. И в Курске. Они все приходят один за другим. Они слетаются, как стервятники на подранка. Каждый хочет свою долю. А тот, кто натравливает, он сначала в стороне. Ему даже не надо показывать свою морду, он приходит потом. Он приходит и протягивает руку помощи. А когда ты присматриваешься, то видишь, что на этой руке когти гиены.
– И кто же, потвоему, за Горным и Мансуром? Ахрозов закрыл глаза.
– Денис, – сказал он, – вам не надо было меня делать директором. Я меченый. Мы потеряем комбинат. Я уже два комбината потерял. Я им никогда не мог ответить, понимаешь? Когда это начиналось, кидали все. Кидали лучшие друзья. Я тебе не рассказывал, как от меня Леся ушла?
В спальню вошла секретарша Ахрозова, Люба. Ее полные, слегка накрашенные губы были аппетитны, как две вишенки, и она двигалась счастливо и осторожно, словно несла кувшин с водой. В руках у Любы был поднос с чайничком и белыми фарфоровыми чашками.
Люба сноровисто расставила чашки, выставила на столик вазочку с конфетами и вареньем, и наклонилась у постели Ахрозова, наливая ему полную чашку дымящегося, темнокоричневого чая. На Любе была короткая обтягивающая юбка, и Денис не без удовольстия пригляделся к полным аппетитным ногам.
Всетаки Люба была еще очень ничего.
– Вы берите варенье, Сергей Изольдович, – сказала Люба, – домашнее варенье, сама варила.
Повернулась и ушла, покачивая бедрами. У самой двери она обернулась, и Денис случайно перехватил ее взгляд. Люба смотрела на Ахрозова жадно и с какимто потерянным обожанием.
Денис присел на корточки.
– Сережа, –