еще, но Денис, склонясь над больным, уже не мог расслышать слов. Возможно, это был просто бред.
Денис обещал матери, что Новый год он встретит в Ахтарске, но было совершенно очевидно, что если ночью он вернется в Сибирь, то и праздновать Новый год он будет там же, где все остальное руководство. А именно — у домны номер пять. Поэтому Денис поехал не в аэропорт, а в гостиницу.
Была уже половине двенадцатого, до Нового года оставалось полчаса, и московская дорога была пустынной и грязной. Даже гаишники смылись с нее, намереваясь выйти на охоту попозже, когда пьяный и веселый народ начнет разъезжаться по домам, и только разноцветные светофоры перемигивались с новогодней рекламой.
В гостинице было пусто и безлюдно — ахтарские ребята поразлетелись на новогодние отпуска, москвичи сидели дома. В холле стояла двухметровая елка, украшенная лампочками и стодолларовыми купюрами. Доллары были настоящие и выданные под расписку, и Черяга очень хорошо помнил реакцию Ирины на эту елку. Она вытаращилась и сказала: «Какая пошлость!» Сейчас лампочки равномерно вспыхивали и гасли, освещая зеленые иголки и зеленого же Бенд жамина Франклина, глядевшего на Черягу сквозь ветви. Одинокий охранник дремал за конторкой.
Председатель правления банка «Металлург» звякнул ему на трубку и позвал домой, но Денис сказал, что он, кажется, тоже заболел и хочет отлежаться.
Обосновавшись в отведенном ему номере, Денис спустился этажом ниже, в апартаменты Извольского. Хотя сибирский директор из принципа и делал вид, что в «этой продажной Москве» дома у него нет, однако на втором этаже гостиницы у него была, считай, стометровая квартира, с гостиной, кабинетом и спальней.
Апартаменты оказались незапертыми. Денис снял в прихожей ботинки и осторожно отворил дверь спальни.
Спальня была красивая и по гостиничному нежилая, с огромной кроватью и белыми обоями, слегка украшенными голубыми разводами. Наискосок от кровати на тумбочке стоял плоскоэкранный «Панасоник», огромное, во всю стену, окно было плотно занавешено бархатными портьерами. Одна из тяжелых настольных ламп с бронзовыми ножками и шелковыми абажурами была включена. На кровати, свернувшись клубочком, лежала Ирина.
Денис, в одних носках, неслышно пересек комнату и присел в кресло у кровати. Одеяло на кровати было теплое, но тонкое, из хорошего козьего пуха, и очертания женского тела угадывались под ним, как под простыней. Из под края одеяла высунулась ножка, с узенькой ступней и коротко подстриженными, ненакрашенными ноготками. Волосы Ирины разметались по подушке, на гладком, чуть розоватом лбу были видны капельки пота.
Голова Дениса сильно кружилась, тело было вялым и мягким, как истлевший кленовый лист, — наверное, от усталости и перелетов. Даже если бы он подхватил от Извольского грипп, не мог же он заболеть через час. Он сам не знал, что с ним сделали слова Славки. Конечно, сейчас он казался главным на заводе. Лишь немногие люди знали, насколько на самом деле плотно контролирует Сляб каждый его шаг, и насколько даже те поступки Дениса, которые кажутся естественными и очевидными в его положении, на самом деле выверены Извольским и являются лишь эпизодами стратегической многоходовки.
Но он знал, что Извольский прав. Умри Сляб — и именно Денис становился в центре защитной комбинации завода. Умри Сляб — и именно Денис мог стать и владельцем, и управляющим одного из крупнейших экспортеров России. Умри Сляб — и Ира Денисова, тихая, златовласая Ира Денисова, все дальше уплывающая от него, как Дюймовочка на листке кувшинки, стала бы женой Черяги.
Жизнь Извольского висела на волоске. Неужели у начальника службы безопасности комбината, проворачивавшего изысканные комбинации
