недавно дал тому же судье двадцать тысяч, чтобы
того разбойника, который приказал зарезать его работника, посадили в
тюрьму. И они приходят и слышат о мира, в котором частные интересы должны
вести не к выгоде чиновника, как это случилось в истории с солеварней, а к
общему благу. Лич и Вешаник смотрят друг на друга жабьим глазом и слушают
эту речь. И вот, прослушав эту речь, они больше не смотрят друг на друга
сорочьим глазом, а подходят к Айцару и говорят, что, пожалуй, в
происшествии с солеварней вышел смертный грех и что без чиновника дело
обошлось бы им в три раза дешевле. И они согласны попробовать без
чиновника.
Разум предупреждал Айцара, но словно черт дергал его в этот год за
ниточку. Айцар устал ждать. Он устал жить в стране, где богатство было
государственным преступлением. В стране, где всякое производство
называлось кражей; в стране, где его существование зависело от людей в три
раза испорченней и в двадцать раз глупее, нежели он сам. В стране, где
рудники - его рудники - были не его рудниками...
В памяти Айцара всплыло лицо, которое иногда ему снилось: красивое,
молодое лицо: припухшие, детские еще губы, пушок над ними, огромные
голубые глаза. Лицо принадлежало молодому горному инспектору,
направленному только что в Семельский уезд. Инспектор стоял, расправив
плечи, под большой сосной у края обрыва; внизу, как кротовые холмики,
лежали отвалы породы из Бархатного рудника; инспектор, брезгливо щурясь,
глядел на почтительно склонившемся Айцара и ровным голосом объяснял ему,
что на эти рудники тот не имеет никакого права, что он украл их у
государства, и что все произведенное им - кража.
Государство начало разрабатывать Семельские рудники двести пятьдесят
лет назад: двадцать тысяч крестьян соскребли с полей и швырнули под землю,
как мертвецов. Негодная вентиляция; частые обвалы; масса бесполезных шахт;
узкие штольни, которые теперь Айцар использовал, как вентиляционные
отверстия; забои, где человек сидел, как гвоздь в дырке; вода по колено,
бездарные водоотливные установки, впустую переводившие человеческий труд;
ручной вынос руды - надо же было чиновникам отчитаться за использование
женщин и детей!
Айцару было дешевле поставить подъемный винт для руды, нежели
упрятать под землю лишнюю сотню людей; двести пятьдесят лет назад было
наоборот. Мудрено ли, что люди Семелы сразу же присоединились к мятежнику
Ацхаку, потом - к мятежнику Инану, а потом - к небесному основателю
династии Аттахидов? Лучшие шахты были забиты чиновниками и их детишками,
долго потом шепотом рассказывали легенды о водоотливных колесах, которые
сами по ночам качали из шахт - кровь...
Не в последнюю очередь из-за памяти о мятежах Айцар устраивал рабочим
сносные условия; он гордился, что его работники предпочитали заработок
горняков даровой похлебке монастырей; гордился, что рядом нет разбойников,
что чем больше норовили "длинные хлебы" говорить от имени горняков, тем
меньше их горняки слушали.
Когда в империи воцарился мир, крестьяне постарались забыть о
рудниках, а власти решили не вспоминать: двести лет стояло проклятое место
пустым, и столько же бы еще простояло - без Айцара... Но безусый мальчишка
говорил с Айцаром, как с государственным преступником, потому что Айцар и
был таковым... Айцар перевидал много таких инспекторов и слышал много
таких слов; все прочие хотели денег, этот - справедливости. Он обвинял
Айцара в воровстве не затем, чтобы воровать самому, в его глазах блестела
сумасшедшая решимость, за ним стоял закон нравственный и государственный,
он был героем,