расчистка, норовит в городе же обменять
лишнее зерно на хорошую посуду.
Развращается народ, развращается и чиновник: и делит излишки не между
всеми, а между собой и владельцем излишков. А разохотившись, он и с
бедняка не прочь содрать за инвентарь, за семенную ссуду, за то, чтоб
вовремя пустить воду на поля: а это уже все равно как если бы предки
требовали деньги за то, чтоб прорасти колосьями.
Тогда один крестьянин берет себе в приемные сыновья богача и уходит в
город; но хорошо помнит, что богач задолжал ему землю, а государство -
еду; а другой остается в деревне батраком, и хорошо знает, что старая
земля украдена у него, а новые расчистки - у всей общины.
Тогда-то третий крестьянин начинает идти в гору, и растет на земле
чудо новое: ни живой, ни мертвый; ни священник, ни чиновник, ни
крестьянин, - одно слово - богатый.
Как дух умеет прибавлять к нажитому ниоткуда, и как чиновник, умеет
обирать. Но те двое - свои, а этот - чужой. Как землю свою он выгораживает
от общинной, так и сам он - отрезанный ломоть; и как мула не признают
родители, так не признают богача ни чиновник, ни крестьянин.
И когда чиновники не отдают приказания, а берут взятки, - тогда
крестьяне начинают слушаться не чиновников, а бродяг и нищих монахов.
Тогда деревни ночью не спят, а подражают городу и веселятся.
Раскладывают костры из докладов и ведомостей, жгут, как соломенные чучела,
деревенские управы; и несет из деревни жареным мясом, а в каналах купают
чиновников и богачей; приходит время, когда покойников не хоронят, а живых
вешают на крюках, как откормленных боровов; тогда наступает
праздник-самоделка; подражая дням Ира, меняются местами угнетатели и
угнетенные, и вместо плодов на деревьях висят человечьи головы; подражая
празднику Сева, людей зарывают, как зерна, в землю и думают, что от этого
возрастет урожай...
А когда праздник-самоделка кончается, мир расцветает, по молодевший и
обновленный. Чиновники появляются вновь, а богачи пропадают. Ведь
чиновники - живая плоть государства, а богачи происходят от омертвления
живой плоти. И в государстве юном и обновленном мертвой ткани нет... Нан
ехал мимо ночных деревень, заснувших перед встречей с Иром: какова-то она
будет в этом году?
Что будет, если кто-то скажет: смотри, я сын Ира, господь со мной, и
я именем Ира повелеваю истребить всю чиновную и богатую нечисть, всех
упырей, сосущих кровь Веи? Что будет, если кто-то скажет: смотрите, Ир
ушел из Харайна в лагерь горцев, и ваш долг - помочь князю-освободителю
отомстить продажным гадам?
Что будет, если богачи отнимут у народа его единственную, чтимую за
неподкупность игрушку, потому что хотят, чтобы богатство перестало быть
государственным преступлением и приносило бы выгоды всем, а не только
заботы владельцу?
"Зря я оставил записку Шавашу, - внезапно подумал Нан. - Он и так
задает себе лишние вопросы..."
У леса Парчовых Вязов Нан остановил коня и прислушался. Ага - опять
нехорошим голосом пискнула кудлатая сойка, - подлый ночной вор, осужденный
по приговору древнего чиновника к беспокойному бодрствованию. Да, что там
говорить, в старину чиновники были куда могущественнее...
Придорожные кусты раздвинулись, и из них на дорогу бесшумно выбрались
четверо в остроконечных шапках ветхов. Лошадь приветливо заржала, когда
один из подошедших потрепал ее по морде.
- Меня послал наместник Вашхог. У меня срочные вести лично для князя,
- важно сказал Нан.
Кто-то из подошедших протянул ему руку, чтоб помочь спешиться, и
произнес приветствие на неважном вейском.