За богатым столом сидел человек с брюхом круглым, как печать, и
бородой длинной, как оправдательное донесение. Бороду свою, чтобы удобней
есть, он разделил на две косички и зацепил их серебряными крючками за
ворот. Хозяйка дома сидела у него на коленях и играла с одним из крючков.
Женщина увидела Нана, завизжала и поползла было с колен. Мужчина, будучи
пьян, не скоро уловил причину поспешного бегства дамы. Он положил в рот
куриную ножку, ухватил женщину за юбку и громогласно вскричал:
- Ты куда визжишь?
Заметил Нана и его людей и стал грязно ругаться.
Нан велел обыскать дом и допросить женщину. Инспектор намекнул, что
от ее ответов будет зависеть осведомленность мужа о сегодняшнем
происшествии, но все было напрасно. Лита клялась, что ничего не знает о
брате.
- Он давно сбился с пути, - заявила женщина, - мой муж не позволяет
мне поддерживать с ним знакомство.
Нан осведомился, с мужнина ли позволения принимает она сегодняшнего
гостя. Женщина заплакала и сказала, что ночной гость - надзиратель из
государственной сукновальни, и что он грозил мужу большими
неприятностями...
Нан задумался и прошептал что-то на ухо одному из десятников. Через
полчаса из соседнего дома приволокли доносчика; якобы уехавший муж Литы
кушал с ним вино. Нан приказал принести палки, и начался великий гвалт.
Муж с женой упали в ноги Нану, сознаваясь, что решили проучить
сластолюбца. Надзиратель же начал кричать, что муж - вор, а жена -
воровка, и что его соблазнили за честность.
Нан скорчил рожу и ушел, предоставив обычных людей их обычным
заботам.
Нан всю ночь ловил теоретически невозможное недовольное лицо в
закоулках юридически не существовавшего Нижнего Города. Воровские притоны
и состоятельные дома попрятались за безглазыми стенами; вывески над
мастерскими были лживей казенных докладов; а хозяева кабачков, скупясь на
установленные талисманы, вешали над входом черт знает какую мерзость,
сторгованную по дешевке у черных колдунов, - сиречь колдунов, не
приписанных к государственному цеху гадальщиков и ворожеев; водопровода не
было, и улицы пропахли мочой и отбросами, - то, что в деревне было
удобрением, в городе превращалось в вечный источник эпидемий.
Не все доносы были бесплодны, как прожаренные зерна на алтаре Бужвы,
но благожелатели Кархтара работали чище правительственных и вовремя
предупреждали его о налетах.
Нан возвращался в управу с рассветом, в час, когда гадают о судьбе
грядущего дня. У Западных, только что открытых стражей ворот, толпилась,
густея с каждой минутой, куча народа. Нан подъехал и спешился: толпа
расступилась, пропуская людей замка и закона. Слева от ворот, привалившись
к стене и разбросав ноги в грубых конопляных башмаках с завязочками, сидел
человек. Растрескавшаяся от зноя земля под ним, взмокнув, пошла грязцой. К
человеку ножом была приколота записка, напоминавшая небывалый знак
различия на несвежей пестрой куртке. Нан подумал и вытащил нож. Записка
извещала, что людям пышного хлеба не нужны предатели, и что предъявитель
сего является шпионом наместника, убившим судью. Дешевая желтоватая бумага
лучше дорогих сортов впитывала кровь и оттого почти сразу же стала
расползаться в пальцах чиновника.
- Вишь, - сказал кто-то в толпе, тихо, но так, чтобы слова долетели и
до Нана, - народ сам навел справедливость, и никаких чиновников из столицы
не надобно.
Нан молча повернулся и стал выбираться из толпы.
В управе Шаваш вопросительно уставился на взъерошенное платье с
пятном крови на рукаве.
-