и на таможне у него отобрали инсулин. Еще у Вени отобрали рукопись с докторской диссертацией. Таможенник сказал: «А откуда я знаю, что это ваша рукопись? Может быть, вы поставили свое имя на титульный лист и вывозите секретные разработки наших ученых? Или вы оставляете рукопись, или я снимаю вас с рейса, и вами занимается КГБ». Он взял рукопись и тут же бросил ее в мусорный ящик, но все это не очень важно, а важно, что у отца Вени отобрали инсулин. Уже когда самолет садился, у него начался приступ, американцы подъехали к самолету на «скорой помощи» и вкололи инсулин, но это был другой инсулин, к которому отец Вени не привык. И он умер в больнице. Он умер спустя несколько дней, в коме, и Веня с самой первой недели своего пребывания на американской земле оказался еще должен кучу денег за больницу, потому что отец лежал под аппаратом искусственного жизнеобеспечения, а это очень дорого.
Жечков помолчал, отхлебнул коньяка.
— Веня приехал сюда в девяносто пятом году. У него была хорошая работа и хорошая американская жена, и он сидел вот в этом самом кабинете и рассказывал мне, как умер его отец, а его жена улыбалась белыми зубами, потому что она не знала русского, а мы говорили порусски. А потом ко мне в кабинет зашел Борщак подписать какуюто бумагу, и, когда он вышел, Веня сказал: «А ты знаешь, кто этот человек?» — «Это мой зам». — «Это тот самый таможенник, который отобрал инсулин у моего отца, — сказал Веня. — Я его очень хорошо запомнил». На следующий день Борщак был уволен.
— Без объяснения причин?
— Почему же? Объяснение было, неофициальное, но широкое. Насколько я знаю, в интерпретации Борщака этот эпизод звучит так: в бытность свою таможенником он пресек попытку контрабандного вывоза из страны технологических секретов, и израильский шпион, близкий друг губернатора Жечкова, ему этого не простил. Тут даже недельки две назад целая статья была на тему: «Сколько у губернатора друзей в Израиле, и на чем они разбогатели?» Вывод был такой, будто это чуть ли не я торговал по сходным ценам секретами родного КБ…
— Подадите в суд?
— Нет.
— А на «Тарскую правду»? Которая написала, что у вашего зама особняк в три этажа?
Валерий задал этот вопрос и тут же понял, что ошибся. Хрупкое доверие, воздвигнувшееся между ним и Жечковым после рассказа о Борщаке, рухнуло мгновенно, словно хворостяная плотина, по которой буром пропер тяжелый КамАЗ.
— Мои замы — честные люди, — заявил Жечков. — Все нападки на них я рассматриваю как попытки моих конкурентов опорочить меня.
Из голоса его внезапно исчезли сомнение и боль, и он говорил так же убедительно и проникновенно, как пятнадцать минут назад, когда рассказывал о прегрешениях фармацевтического завода «Заря».
Валерий взглянул на часы.
— Ну что ж, — спасибо, что нашли время побеседовать.
Губернатор поднялся.
— Рад был пообщаться. Надеюсь, вам теперь ясней моя точка зрения на некоторые вопросы.
Валерий ответил какойто фразой, столь же пустой, как и губернаторская. Жечков вышел изза стола и любезно проводил его до двери кабинета, и, только когда за Валерием захлопнулась тяжелая дверь, Нестеренко с усмешкой сообразил, что и в этот раз губернатор не подал ему руки.
***
Спустя некоторое время после того, как Валерий покинул кабинет, дверь комнаты отдыха приотворилась, и за спину губернатора, аккуратно ступая огромными ножищами, прошел Антон Васильевич Кононов — начальник губернаторской охраны.
Кононов был редкая птица. Он начинал свою карьеру в спецподразделениях КГБ, был обучен всякому ловкому смертоубийству, и лет пятнадцать партия перебрасывала его из Египта в Анголу и из Анголы в Афганистан. Словив две пули