85

спросить: а вы, когда на фирму наезжаете, кого себе присматриваете: денежных лохов или чтонибудь вроде «Тарскнефтеоргпереработки?»

        — Не понял. Вы рэкетир или губернатор?

        Жечков устало прикрыл глаза.

        — А бог его знает, Валерий Игоревич. Я только за то ручаюсь, что деньги, которые я добываю, я добываю не для себя. У меня, между прочим, квартира как была двухкомнатная, так и осталась. И езжу я на «Волге»…

        — По утрам. А вечером, когда темно, уезжаете на «мерседесе».

        Губернатор снова открыл глаза и теперь глядел на Валерия тяжелым, очень усталым взглядом.

        Валерию внезапно стало както склизко и тошно. Разговор получался дурацкий, а позиция губернатора формально была безупречна. Работают, а налоги не платят. Налоги не платят, а воздух портят.

        — А почему вы выгнали Борщака? — спросил Сазан.

        — Что?

        — Борщак был вашим замом, так? Что вы с ним не поделили?

        Губернатор внезапно встал и распахнул шкафчик за своей спиной. Там стояла фигуристая, похожая на абстрактную скульптуру бутылка дорогого коньяка.

        — Не хотите?

        — Не пью.

        — Понятно. Примерная генерация новых спортсменов. Не употребляют на завтрак ничего, кроме трупов… Кофе?

        — Пожалуй.

        Жечков нажал кнопку селектора.

        — Лидочка, нам два кофе и еще принеси чистую рюмку.

        — Да, так почему я уволил Афанасия Ивановича… В вас еврейской крови нет, Валерий Игоревич?

        Валерий поколебался. Вопросов о своем происхождении Нестеренко не любил. Строго говоря, все, что было достоверно известно, так это то, что матушка его была наполовину русской, наполовину украинкой. Что же до отца — об отце история умалчивала. Кандидатов на эту роль было столько, сколько было грузчиков в магазинах, где убиралась со своей грязной тряпкой уборщица Валя.

        — А бог его знает. Вроде нет, — хмуро сказал Валерий.

        — Вот и во мне нет, хотя, надо сказать, господин Борщак недавно разослал по всем ящикам листовки, где я изображен в ермолке. Видимо, еврейское происхождение, с точки зрения гна Борщака, — это еще покруче компромат, чем дача и «мерседес». А вот друзей у меня было очень много среди евреев. Техническая интеллигенция, знаете ли. И в восьмидесятые годы они все, понятное дело, потянулись в эмиграцию. Вы никогда эмигрантов не провожали?

        — Нет.

        — Ну да. Вам тогда, наверное, лет пятнадцать было… И я не провожал. За карьеру испугался. Но мне рассказывали, как это было… Шум, грязь… к таможенной стойке очередь человек в триста. Люди все продали, а что не продали, то тащат с собой… И вот тутто для таможенников наступает самое время их обирать. Расчет прост: если ты эмигранта пригрозишь с рейса снять, так он все оставит, обручальное кольцо как контрабанду оставит, лишь бы улететь. Наживались жутко. Вынимали все — серебряные ложечки, старые книги.

        Но отнять — это мало. Чтобы у человека отнять — его надо сначала унизить. Пусть женщина, которой семьдесят лет, поползает с чемоданами от одной стойки к другой. Пусть у старого профессора возьмут подарочную трость и распилят ее на части на предмет контрабанды. Не знаю, где тут кончается расчет и начинается садизм. Наверное, таможенникам было важно убедить себя, что те, кого они грабят, — это не люди. Когда ты на таможне сдираешь с книг обложку, а владелец книг стоит перед тобой и молча плачет, тогда ты, наверное, убеждаешься, что он трус. А может быть, ты завидуешь ему, что через несколько часов он будет в свободном мире, а ты останешься здесь, и тебе важно выместить свой пролетарский гнев на предателях родины. Не знаю.

        У меня был приятель — Веня Элинсон. Он сейчас живет в США, хороший физик. Они улетали вдвоем — Веня и его отец, Абрам. А долетел он один. Его отец был болен диабетом,