да и свалят
все на бунтовщиков. Вот и остались ночевать...
Паланкин меж тем прибыл к каменному трехэтажному зданию городской
судебной управы.
- Разбойники Харайна, однако, смелы, - заметил Нан, покидая паланкин,
- сколько их?
- Все отчеты представляются в столицу. Испорченность нынешних
нравов...
Нан грубо оборвал судейского секретаря.
- Мне не обязательно отправляться в Харайн, чтобы прочесть посланные
в столицу отчеты или услышать про испорченность нравов. Сколько по всей
провинции крупных разбойничьих шаек?
Бахадн потупился. Количество разбойников в докладах занижалось по той
же причине, по которой не трогали бродячих проповедников. Трудно изловить
каждого, кто ругает чиновников, но легко устроить разнос ретивому служаке,
искореняющему неопасную крамолу с опасным усердием.
- Не менее полутора тысяч человек, - наконец сказал Бахадн. - Около
города Харайна - почти никого, ближе к западным предгорьям - десяток
крупных шаек. На горе Лазоревой есть стан Ханалая - не менее тысячи
человек. Правительственные войска ничего не могут с ним сделать. Ханалай
побеждает даже горцев. Сам Ханалай - клейменый убийца, величает себя
защитником справедливости...
- А как вы считаете, почему так много разбойников? - перебил
инспектор. - Про испорченность нравов можно опустить.
- Араван Нарай - скверный правитель.
- Вот как, - поднял брови Нан, - а в столице ходят легенды о
неподкупности Нарая...
- Из неподкупности каши не сваришь и людей не накормишь, - с
неожиданной горечью сказал Бахадн. - Араван три года назад чуть столицу не
разорил своей неподкупностью, а Харайн ему на один укус...
Паланкин наконец остановился перед судебной управой. Двойная крыша
трехэтажной управы сверкала на солнце, с карнизов свешивался каменный
виноград, и наверху широкой лестницы четырехростый мраморный Иршахчан
раздирал пасть трехрогому змею Уннушику. Сорванные одежды государя
струились по ветру, обнаженные плечи застыли в чудовищном напряжении.
Пятьсот лет назад грубый реалист Иннин ваял небесного государя с кулачного
бойца: и лишь голова мангусты на плечах бога напоминала своими застывшими
и безмятежными чертами о реализме истинном.
Голову, впрочем, ваял не Иннин. Воскресший государь Аттах (их тогда
сразу несколько воскресло, и они еще долго выясняли друг с другом, кто
воистину воскрес, а кто нет) - имел обыкновение сносить головы статуям и
устанавливать свои. Также и некоторые его преемники. В конце концов
основатель нынешней династии, варвар, завоеватель, во избежание соблазна
постановил: приделать статуям звериные головы.
В божьей тени копошились люди, бросали в жертвенный огонь копии
жалоб, чтобы вручить их сразу двум адресатам: небесному государю и его
посланнику, столичному инспектору. Впрочем, в огонь частенько бросали
чистые листы: Иршахчану и так все ведомо, зачем лишний раз тратиться на
переписчика?
Бахадн нахмурился: людей было слишком много.
Инспектор медленно поднимался по стертым ступеням, окруженный
просителями. Жалобщики пронзительно голосили; доносчики подходили скромно
и с достоинством. Инспектор улыбался тем и другим, а наверху каменный бог
с лицом мангусты улыбался ежедневной пьесе, разыгрываемой в его честь.
Бахадн и сам писывал такие пьески и знал, как должно строиться
повествование. Бесчинства притеснителя; страдания невинных; приезд
столичного чиновника; подкупленные свидетели, запутанные улики и ошибочные
догадки; потом сон, в котором второй получатель жалобы, государь Иршахчан,
является к инспектору, превращает