32

лучше поговорим о Баркине, — сказал милиционер, — тем более что вы вчера навещали его.

        — Я? Навещал? — Шакуров побледнел и стал тоскливо оглядываться.

        — Не озирайтесь, — сказал Сергей, — Сазан не придет, — я арестовал его вчера. На даче Баркина. Как вы думаете, за что?

        Шакуров молчал.

        — Он имел в руках заряженный пистолет. Как вы думаете, как звали человека по другую сторону пистолета и по чьему поручению убивал его Сазан?

        Шакуров както нехорошо забулькал.

        — Не помешаю?

        Сергей оглянулся. В проеме двери стоял Сазан. На нем был светлый, в крупную клетку костюм, и плащ из чуть поблескивающей ткани. Правая рука его немного неловко была прижата к бедру, но когда Сазан молча прошел в директорский офис и сел за широкий, в форме буквы U стол, Сергей позавидовал его танцующей походке.

        — Боже мой, — сказал Шакуров, — это ты?

        — Я думал, — сказал Сергей, — что я тебя посадил хотя бы на трое суток.

        — Трое суток? — улыбнулся Сазан. — Помилуйте, директор респектабельной фирмы приехал на дачу к своему школьному приятелю! Какойто шиз, живший на даче, вздумал поупражняться на нем в стрельбе из обреза. Приехала милиция и не нашла ничего лучше, чем арестовать пострадавшего, который к тому же не сделал ни одного выстрела! Быстро? Да в любой цивилизованной стране я бы еще подал в суд, Сергей Александрович!

        Сергей молча повернулся и пошел прочь.

        — Ты… ты никого не убил? — со страхом спросил Шакуров.

        — Я даже ни в кого не стрелял, — ответил Сазан. — а то бы я не отделался за смешные деньги.

        — Ну и черт с ним, — вдруг сказал банкир, — пусть милиция его ищет. Зачем тебе напрягаться?

        — Есть зачем. Вопервых, мент считает, будто Гуня действовал по моему приказу. Вовторых, Гуня будет счастлив подтвердить эту версию.

        Шакуров поднял голову и стал смотреть на своего друга, и глаза его опять затосковали от ужаса.

        От банка Сергей поехал в двенадцатую школу, где учились когдато трое неразлучных приятелей. Он хотел побольше узнать о их неразлучности и познакомиться с той учительницей физики, которая так нелестно отозвалась о системе учета и контроля моральных достоинств, разработанной генералом Баркиным.

        Учительница оказалась худенькой пятидесятилетней женщиной в желтом платье, сильно изъеденной жизнью и скверной зарплатой.

        На большой перемене она увела лейтенанта милиции в лабораторную комнату за физическим кабинетом, и Сергей спросил, помнит ли она трех учеников, — Нестеренко, Шакурова и Баркина, кончивших школу восемь лет назад.

        — А что, — спросила учительница, — ктонибудь чтото натворил?

        — А кто, по вашему, мог чтото натворить?

        — Конечно, Нестеренко.

        — А что, он был в школе главный хулиган?

        — Притча во языцех. Как выражались мои коллеги, он «никогда не обращал внимания на коллектив».

        — И в чем это конкретно выражалось?

        — Ну, например, однажды все эти трое увлеклись фотографией. В школе был фотокружок, и комната, где проявлялись снимки, и както мы готовили праздничную стенгазету и сняли всех учителей. И вот Нестеренко, который очень неплохо рисовал, тайком ото всех подретушировал снимки. Тому, у кого была лысина, он сделал лысину чуть побольше. Тому, у кого были острые зубы, он сделал зубки чуть поострее. Мой бедный нос, который, как вы видите, у особ более молодого возраста называется «орлиным», он изобразил с более заметным крючком. Наши зубки стали зубастей, а подбородки — подбородистей, сообщая лицам выражение, обычно свойственное портретам известных художников Кукрысниксов. Но это были не карикатуры. Просто, когда отпечатали снимки, учителя стояли в недоумении перед газетой и думали: «Точьвточь, Николай Сергеевич — как раз